II

Удачная ночная атака Скобелева, 28-го октября, на Зеленые горы, вырытые на них владимирцами траншеи и блистательно отбитая первая атака турок — ночью и на рассвете — сделали для нас немало: первый гребень Зеленых гор перешел в наши руки.

Но при всем том он был нашим еще не совсем: турки не помирятся с тем, что мы стоим на дорогих для них Зеленых горах; не помирятся с тем, что мы так быстро и ловко заняли эту гору; они не отдадут ее нам так дешево, и, наверное, не раз попытаются отнять ее обратно. К этому-то мы и должны были быть готовы; для этого-то мы должны были настолько прочно укрепиться на занятой позиции, чтобы турки отказались от неё совершенно.

Настало после знаменательное ночи утро 29-го Октября, и солдаты начали оглядываться, всматриваться: где же они остановились ночью, что есть – вокруг них?

День был неказистый, не праздничный: туман плохо расходился, сырое осеннее небо висело над Зелеными горами. Как раз против наших траншей, шагах в 200 тянулись турецкие. Весь промежуток между двумя неприятелями зарос кустами дубняка, на котором листья почти все уже посохли и облетели. Между кустами, там и сям, стоят довольно высокие грушевые деревья, тоже совершенно голые. Справа — крутой спуск в Тученицкий овраг, слева — неглубокий лог и далее наши брестовские батареи. Впереди, дальше за турецкими траншеями, новые траншеи и сзади их на горе — Кришинский редут. Вот все, что увидели солдаты кругом себя.

Праздновать новоселье было еще рано: траншеи не были еще совсем готовы. Они годились вчера, на первый случай, для боя за них в первую минуту, но не для долгого житья, не для серьезной обороны: они были и узки, и не глубоки. Над новым солдатским домом хозяевам довелось проработать целый день, чтобы привести его в должный вид. Сделать шире канаву, так чтобы по ней могли пройти трое рядом. Вал вырос выше и стал толще. С внутренней стороны, вдоль всего вала, вырезали приступок, чтобы на него становиться солдатам для стрельбы (это та ступень, которую военные называют банкетом).

И так солдатское новоселье было, наконец, готово; вал с банкетом — защита и место для стрельбы; канава — это самый дом, в котором можно было ходить, сидеть и лежать, и несколько печурок — это очаг, плита, целая кухня. В такой-то земляной квартире, под Божьею крышею, разместились вдадимирцы — первые соседи турок на Зеленой горе.

Жизнь в траншеях, против других неприятельских траншей — я ближе всего сравню с охотою на заседки: сидят люди за окопами, спрятались и высматривают, ждут: когда и где появится неприятель? Скучно жить среди чистого поля турецкого, в канаве, прислонясь к земляному валу. Что будешь тут делать? Чем займешься? Как скоротаешь день?.. И вот, среди этой канавной жизни вырабатывается особый траншейный человек, траншейный охотник. Ведь единственное развлечете здесь для солдата представляет его сосед, что сидит против, в других, таких же траншеях, который тоже выжидает, прячется и выдумывает, как бы перехитрить неприятеля. Ведь и соседу так же нехорошо, так же холодно, так же сыро и также скучно. И обе стороны наблюдают друг за другом.

Взгляните на траншею со стороны. Низенькие земляные насыпи тянутся по гребню горы. За ними, в канаве, копошатся живые люди: греются кучками около маленьких огоньков в печурках, пересыпают из пустого в порожнее, чистят ружья, возятся с порванною одеждою и амуницией, кто-то варит в котелках хлебово и хлопочет об огне. Курят от скуки трубки и цигарки. Через головы время от времени летят и поют пуля. Несколько усталых людей свернулись, не раздеваясь, рядом, положили под головы кулаки и руки, и спят или дремлют, прислонившись к валу. Часовые — по службе стоят на банкетах и поглядывают через вал. Но вон на том же банкете, кроме часовых, стоят еще двое солдат и смотрят в турецкую сторону, Перед ними, на валу, лежат готовые винтовки. Зоркие охотничьи глаза не отрываются от неприятельской насыпи. Они отлично знают этот гребень, знают каждый бугорок на нем— и появись какая-нибудь новая шишка у турок на валу, задвигайся, — и солдатское ружье не спустит ее с мушки: выведет, выждет и хлопнет, как раз в этот новый живой бугорок. Тут нет никакой злости, никакого сердца против неприятеля: солдатский глаз следит не турку, не человека, — а дичину, это не кровожадность, не желание человеческой смерти и страданий,— а просто охотничье чувство, пытание охотницкой хитрости, меткости и ловкости. «Не лазий зря, сиди, коли на своем месте», — читает солдат нравоучение, если высунувшийся турок свернулся после выстрела. Но ведь и у турок есть такие же охотники, и они следят свою дичину. Вон, на их насыпи тоже вспыхнул дымок — и чуждая пуля впилась в насыпь около самого ружья солдата-охотника, так что ему в лицо брызнуло землею. Солдат протрет запорошенные глаза, ругнется по привычке, и без всякой злобы похвалит турку.

— Самую малость не угадал: полвершка полевее — и был бы я с гостинцем: насморк порядочный бы достал… Нет, этот ловкий целить. Этот зря ни разу не выпалит: вот я уж который раз его замечаю. Этот не как мой Махмутка разноглазый, этот как не выпалит, то сажени на две в бок и утрафит…

— Этот должно, что не из простачков! — начинает разговор второй охотник: из грамотных. — Он, у них видно, что вроде как самоучитель какой над гольтеной-то ихней поставлен.

— Правда, что самоучитель! — понравилось слово первому охотнику и с тех пор меткого стрелка- турку так и прозовут:«самоучителем».

Смотришь, в других местах траншей новая забава: выставили из-за вала палку, одетую в шинель и кепку, и потешаются, как горячо турка стреляет по этому пугалу, принимая его за солдата.

— Попал! Ай-да, стрелок! Наповал убили! Вали солдата в траншею, — смеются солдаты и валят убитое чучело.

— К доктору бы его: перевязку сделать — покрепче…

Но турки выдумали новую охоту: выйдут незаметно из траншеи, проползут между кустами и заберутся на груши,

Засядут там между сучьями и палят сверху, прямо в наши траншеи, так как сверху виднее. Пошли двое солдат дрова собирать недалеко позади траншеи: так бы их не разглядели, а с деревьев видно — и по ним сыпят пулями; кто-то вытянулся во весь рост в самой траншее: с деревьев и этого усмотрели — пара пуль свистнула мимо самой головы.

— Вот догадались, черти! — стали сердиться солдаты на выдумку турок,— по деревьям стали лазить! Ишь, пташки какие завелись!

Несколько человек встали к валу и взялись было за ружья, чтобы снять с деревьев турецких стрелков. Пустили несколько выстрелов — не берет: трудно разглядеть между ветвями. А оттуда снова летят пули сверху в наши траншеи.

— Стойте-ка, я штуку выдумал! — решил кто-то из солдат и взял ружье. — Погоди, что будет! — прибавил он, поправив кепку, и вскочил на банкет. Никто не успел сказать ни слова, как он уже легко прыгнул, распластался над гребнем и бесшумно свалился на ту сторону.

Тихо, как кошка, полз охотник между кустами, то совсем припадая к земле, то осторожно приподнимая голову, чтобы лучше оглядеться. Наконец, он выбрал хороший куст недалеко от дерева, поправился и замер. Дуло ружья, как тонкая веточка, торчит в кусте неподвижно вверх и не сходит с того места, где за стволом груши сидит спрятавшийся турок. Солдатский глаз не моргнувши, смотрит через мушку… Вот дичина зашевелилась на дереве: верно увидала кого-нибудь в русской стороне, поправила ружье и стала целить. Теперь ее всю видно…

Из куста внизу пыхнул дым и треснул охотничий выстрел. На дереве что-то хрустнуло и, ломая ветви, падает тяжелораненый турок на землю.

В траншеях все ожили: новое развлечение.

— Слетела пташка! Не будешь по деревьям летать, да песни распевать… Ловко подкараулил!

— Он в роде тетерев-глухарь оттуда пошёл — турманом…

— Жар-птица! — острят солдаты.

А сам охотник давно уже за другим кустом лежит, притаился: пускай турки стреляют в тот куст, откуда он выпалил.

— Ой! — вдруг среди общего балагурства траншеи вскрикнул болезненно чей-то голос. Все замолкли и оглянулись. Солдат испуганно присел на банкет, зажавши руками голову: из-под пальцев струилась кровь…

— Видно у них охотники-то тоже водятся… — ворчат сердито люди за этот случай отплаты.

Но наши охотники отвадили летать турок только по ближним грушам. Около же самых их траншей, с двух густых деревьев, невозможно было согнать турецких тетеревов, и оттуда то и дело, свистали пули в наши траншем.

Этим, однако, не ограничились сегодня охотничьи заседки. Нашлось и у турок немало охотников, но охотников неспроста. Между нашими и турецкими траншеями остаюсь с ночи несколько убитых русских солдат, которых не удалось подобрать. Шинели, мундиры и сапоги этих несчастных ужасно соблазняли турок, и многие из них пускались за добычею.

Ползет турка к мертвецу, как змея пробирается между кустами за дорогою для него солдатскою одеждою. Следят в траншее живые солдатские глаза за воровскою турецкою ухваткою. Совсем уже турка дополз до убитого, разгорались завистливые глаза на русские сапоги, и хищник стал их стягивать с закоченевших ног мертвеца.

Выстрелов пять сразу блеснули над русским валом — и злые, самые меткие пули пошли туда, где лежал погибший беззащитный товарищ: турка без стона грохнул рядом с тем, кого он пытался ограбить. Для солдат это была уже не охота, а месть.

— На, собака! не надругайся вперед над убитым! — слышна горькая обида, нехорошая злость в рассерженных людях.

И те же сердитые глаза снова зорко следят за всеми телами своих убитых. Снова несколько выстрелов впиваются в одно место, где новый хищник не утерпел, чтобы не слазить за солдатскими штанами. Стоны и крики о помощи слышатся в том месте, где на мертвеца русского свалился тяжело раненый грабитель-турок. И опять сердитые речи цедят солдаты сквозь зубы: «Вот поори, нехристовая душа! авось легче станет, что русского не ободрал…»

Но завистливые турецкие души не унимались: человек с десять поплатились за грабеж, а все-таки некоторых из наших убитых раздали донага.

Один был совсем на виду: на чистом месте, недалеко от нашей траншеи… Синее тело мертвеца безответно лежало снаружи, так же бессильно раскинувши закоченевшие руки, как взметнул ими богатырь в последнюю минуту своей жизни, сегодня ночью. Его уже не могли обидеть, оскорбить турки: он лег весь, целиком, не оставив себе ничего… Но он лежал перед глазами своих товарищей, перед глазами тех, которые привыкли с детства снимать благоговейно шапку перед всяким покойником и отдавать ему последнее глубокое почтение. А этот был не «всякий». Он вчера сражался вместе с ними, он лег за своих, за других уцелевших бойцов. И обидно, и горько, и стыдно, и страшно вместе смотреть на это беспомощное, оголенное тело, над которым надругались турки…

Скобелев понял это и приказал убрать труп, во что бы то ни стало.

Трое охотников поползли к этому злому месту. Скоро они вернулись и притащили с собой солдатское тело. За траншеями прибавилось новая могила; вырыли яму, положили убитого солдата. Русские солдатские руки захватили по горсти земли, протянулись над могилою и молча бросили туда, последние щепотки неприятельской земли, на которой сложил свою головушку товарищ и в которую он лег теперь, так же покорно, как шел в бой.

— Со святыми упокой, Христе, душу раба Твоего, идеже несть болезни и печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная… — негромко прочитал одинокий солдатский голос над одинокой могилой. Две лопаты стали спешно кидать в могилу вынутую землю

— Дай Бог царства небесного. Пошли, Господи! — зашептали губы, и все руки сдержанно закрестились. Груди тяжело вздохнули.

— Так без одежи и похоронили! — сказал кто-то.

— Не надо уж ему ничего теперь… Отслужил службу,— ответил другой. — Народ стал медленно расходиться.

— Да, получил свое: он теперь крест, но видно, не Егорьевкий себе заслужил.

— Это справедливо, что ему взыщется: не зря умер — за веру. Вот и все разнообразие траншейной жизни: сидение по канавам, пули, огоньки под котелками, охотничьи прогулки с турками да свежая могила… Скучно!..

Но ближе вечер и как-то не по себе, неловко чувствуется всем. Точно в воздухе начинает носиться что-то недоброе, все знают, что турки успокоились только покуда светло. Недаром Скобелев и офицеры так часто поглядывают туда, на турецкие траншеи, которые стали подергиваться вечерним туманом; недаром строго настрого приказано часовым глаз не спускать с этого места. Недаром чаще начинают стрелять и турки.

Жутко всем, но это уже не как вчера; люди хорошо знают теперь что будет. Это уже обстрелянный, испытавший одну горячую ночь, народ. На него можно твердо положиться, потому что каждый солдат теперь отлично понимает, чего боится турка и как его нужно встретить.

В одном месте траншеи собирается небольшая кучка людей в серых шинелях и строго, сдержанно сговаривается о чем-то. Вот они пошли к насыпи; один перепрыгнул в ту сторону и исчез; за ним другой, третий, четвертый… Припали серые шинели к земле и поползли. Едва слышно зашуршали кусты. Темные живые комья тихо, один за другим, потянулись между кустами в сторону турок, туда, где стреляют, откуда летят пули. B с e ближе, и ближе, все тише, незаметнее подвигаются они. Наконец передовой остановился и осторожно поднял руку. Неслышно подползли к нему остальные, пошептались, уложили аккуратно ружья и припали за кустами.

Это был секрет: его обязанность — высмотреть наступающего неприятеля и дать знать вовремя об этом в траншеи; а в случае крайности, когда не будет на это времени — встретить его залпом и погибнуть в неровной схватке.

Секрету тогда жалеть себя уже нечего: он и поставлен для того, чтобы спасти других…

Все темнее небо, гуще туман. B с e тише и строже русские траншеи на Зеленых горах…

Все уши чутко прислушиваются к тому, что делается по ту сторону вала. Несколько костров вдоль траншей горят одинокими и освещают боевую ночную картину траншейной жизни. Красноватый блеск пламени колышется на рядах солдат, молча сидящих вдоль насыпи. Все давно уже готовы, все на своих местах. Через немые траншеи летят разноголосые пули. Но их никто не слушает: все привыкли к этим голосам, все это слишком хорошо знакомо. Далекие выстрелы турок тоже не стоит слушать… Русские траншеи ждут чего-то другого…

Тянется время: турки медлят. И тяжело, и усталь берет, и скучно, и холодно. «Да, пока его ждать-то, намерзнешься, тоска возьмет», соображает привычный человек и спокойно закуривает трубку. Несколько солдат передвигаются поодиночке к огоньку— погреться. Многие дремлют, сидя на банкете и прислонившись к насыпи спинами. Еще тише в траншеях. Только часовые бодрствуют и наблюдают за спускающеюся ночью.

Наконец ночь совсем закрыла все: и турецкие траншеи, и деревья, и кусты вблизи. Костры совсем потухли. Только ярче и ярче сверкают далекие огненные змейки выстрелов. Но и они все реже и реже… Гробовая тишина кругом. Часовые уже ничего не могут видеть и только слушают.

Какой-то тихий неясный шорох слышится впереди: он то рванется, то снова пропадет. И все слышнее, точно, ближе. Несколько часовых подались вперед и взяли ружья на изготовку.

— Не стреляй… — услышали они русский шепот внизу за насыпью,— свой… из секрета…

— Чего такое? — шепотом же спросил и ближайший к нему часовой.

— Не стреляй… разбуди генерала… турки из траншей выходят, строются… спешно передал шепотом и — пропал.

— В ружье! — раздался по траншее голос генерала Скобелева, расслышавшего разговор.

— Прикажите скорее снять секрет! Приблизить резервы!

В один момент спящая траншея ожила: солдаты уже были на банкете с ружьями в руках. Несколько человек перепрыгнуливал, чтобы передать приказание снять секрет.

— Смотри ребята: молодцами! Ближе подпускай, не торопись, вернее бери, стреляй по команде!— ободряет Скобелев солдат. Все слышат генеральские слова, но не гремит, как всегда, обычное «рады стараться». Не время, не такая теперь минута. Каждый солдат сказал свое «рады стараться» — про себя, в душе, ловчее поправившись на своем месте. Именно в этом молчании слышалась особенная серьезность, прочность выдержка бывалых решительных бойцов.

Недолго ждали молчаливые люди. Впереди загоралась полоса огня: это значит турки наступают. Они не изменяют своего обычая: подвинутся и — пальба рядами, потом опять вперед, — опять пальба. Целая верста перед русскими траншеями переливается с турецким огнем. Привычный глаз уже сосчитал по этим огням, что тут не меньше как 6 или 7 таборов, т. е. тысяч около четырех.

Снова ночь над владимирскими головами, и снова летят над ними тысячи турецких пуль… И там, и тут чвакают пули в землю, рвут кусты, пропадают в человеческом теле. Снова раненые, убитые. Опять кровь, стоны…. Но уже привычнее стоят ряды солдат, спокойнее ждут турок…

По ту сторону вала треск, шум крики, огонь и гром. Здесь, возле вала, тишина, злое, страшное молчание… Ни одного выстрела, ни одного воинственного восклицания…

Уже меньше ста шагов осталось туркам; при сплошном огне выстрелов видны дула ружей и темные людские массы позади…

На правом фланге у них гремит «ура» по-русски

— Ишь ты, «ура» тоже — по-нашему кричит, гола башка! — не утерпел-таки солдатский голос. — У русских научился: думает — страшнее как-то!.. Скорее запужает…

— Пора, я думаю? — спрашивает тем временем полковника Скобелева.

— Командуйте….

— Батльо—он… пли!— привычно, точно на ученьи, раздалось первое громкое военное слово над замолкшей траншеей.

Русские ожили; тысяча ружей в один момент ответила команде и бросила страшную, губительную силу свинца в лицо турок. Такие же тысячи огней вспыхнули следом направо и налево в других батальонах; такие же тысячи пуль разом, дружно рванулись навстречу атаке. Ужасные тысячные залпы треснула в ушах. Горячо, зло стало вдруг в воздухе. Все зубы стиснулись, глаза блеснули искрами. Огонь воины сразу охватил всех — точно выросли, точно стали дышать этим страшным огнем… А новые тысячные, оглушительные залпы трещат кругом, все шибче загорается в груди. Никому уже не страшно. Напротив, точно куражу поддает этот огонь, точно самый огонь-то родным стал… Засыпали сплошным треском картечницы; рванулись десятки пушек огромными голосами на наших брестовацких батареях; грянули и у турок в Кришине пушки. Гранаты рвутся в воздухе; большой неудержимой силой завывают снаряды и черепки.

Падают турки, колышутся путаются; но строятся и лезут, неотступно лезут к траншеям. Целые полосы кровавого огня вспыхивают около низенького русского вала, какой-то стон, рев, крик, проклятый треск и гром стоит над этим местом несколько минут. Все сознают, что эти минуты решительны, что идет страшная борьба: кто выдержит? кто устоит?… Но идти долго так дело не могло, еще момент и — что-нибудь одно: или кровавая рукопашная на жизнь и смерть, или один из бьющихся должен был дрогнуть.

До рукопашной не дошло: турки не выдержали и кинулись назад. Сплошной огонь понесся им вдогонку из русских траншей и вскоре смолк.

Зеленогорские траншеи из тихих, какими были перед атакою, из злых, ужасных, какими были только несколько минут назад вдруг сделались шумными. Отбитая атака турок — была победою для солдат и победою не маленькою. Пережитые часы ожидания и боя теперь перешли в говор: не мало сделалось в эти несколько часов. По ту сторону траншеи неслись со всех сторон стоны раненых турок. Здесь, в траншее тоже было порядочно побитого и перепорченного люда: 120 человек выбыло в эту ночь из русских рядов. Вон, целая полоса людей лежит в траншеях рядом, аккуратно, в порядке сложенные солдатскими руками после боя. Все лежат смирно, все закрыты с головой окровавленными серыми шинелями: это отобраны убитые. А, вон, сколько стонущих, ноющих, молча страдающих, тоже в крови, с повязками и без повязок, и с мученическими, и с покорно-спокойными лицам. Их скоро разберут доктора; а покуда товарищеские руки делают для них что умеют: помогут повернуться, перевязать тряпочкою или платочком рану, подадут воды напиться…

Но начавшийся в траншеях говор — не полный отдых: солдаты в сборе, на банкетах. Это только передышка, — турки могут повести новую атаку. Но не в этом дело. Посмотрите на эти ряды сидящих на банкетах и в траншее солдат; они сейчас, сию минуту были в страшном огне, метали молнии, они стояли на краю кровавой схватки, — а теперь эти бойцы, эти герои — опять такие же простые русские люди, с их мирными простыми лицами. Никто не хвалится, не кичится своей победою. Просто все довольны, что прошли часы страшного боя — и только. И то не все: большинство совершенно спокойны — точно и не было никаких ужасов, крови, смерти. Сидят себе, ногами болтают, трубку курят, и ничего злого нет в них, ни на лицах, ни в разговорах. Точно после кулачного боя: подрались стороны, кончилась драка — и опять мирные люди.

— Ничего же была штука: погорячей вчерашнего пожалуй… Вчера он лезть — тоже лез, ну нонче — я то думаю — вдвое. И больше его, и злее… Я слышу полковник залпом командовает, одним словом, что в самое в рыло, кажется, вплоть, — а он того пуще лезет… Ей Богу, я еще подивился: что мол за пропасть — сбить невозможно!

— Смелый — это надо сказать что смелый! — вторит другой мирный русский человек, сидя рядом на банкете,— Он, конечно, осел, сразу осел: тут же видно было…

— Когда же не сесть — чуда! Это хоть в тебя доведись… А главное, что пальба у нас была не надо лучше: можно оказать, что правильная стрельба была. Команда была настоящая. Это надо чести приписать, — прямо; что полковник, что ротные — храбрые господа, одним словом, что храбрые…

— Нет, очень чудно, — слышится в другом месте, — как он на меня холоду нагнал! Я так вот еще нарочно кепку надел на затылок, чтобы ловчее было — козырек знаешь, кверху торчит — ка-ак он резанет меня в самый козырь! я даже свету не взвидел,— так и полагал: убило мол вовсе… Индо в глазах искры пошли. А сам уж и с банкету долой—вниз в траншею! Ей-богу!…. Хвать за голову — кепки нет, а сухо, — крови не знать.Я так вот рукой-то, знаешь, пошарил кругом кепку — она тут и была; в самую в руку. Тут я и вскочил опять.

— А я смотрю: чего, мол, мой Петра внизу крутится? — говорит бывший сосед рассказчика: убило мол должно, — а он это кепку ищет! Я уж хочу кричать ежу: что, мол, такое? — смотрю: а он опять ко мне лезет, только что не разобрать — не то кепка на нем, не то пес его знает…

— Нашел?

—Тут же нашел. Только что вот козырек турка напрочь отшиб.

— Чисто снял!— дивились солдаты на кепку,— теперь ты вроде как будто баба в шлычке.

— Зачем? Вон жиды-то ходят в ермолках. Настоящий. Такой же безухой…

— Стойте-ка, а вы! чего это там? — прислушались солдаты к шуму за валом.

В траншею перелезли две новые серые шинели.

— Вы откуда? — спросили их удивленные офицеры.

Из секрета, вашско-благороде, все слава Богу, благополучно! — вытянулся стрелок унтер-офицер.

— Из какого секрета? где вы были? Разве вас не сняли? — Никак нет. Отсюда трое солдатов, действительно прибежали было? Да уж отступать нам поздно было; турка вплоть шел, мы так там и остались.

— Как же турка-то?

— Турка — он вовсе мимо нас прошел. А мы притаились, лежим — что, мол, уж будет: все одно — Божья воля. Ну, не заметил ничего. А так самую малость не наткнулся… А потом, как повалил его назад — ему не до нас было: он прямым трахтом пошел. И даже совершенно ушел: совсем тихо стало, мы не мало было слушали. Даже окончательно все спокойно! Я затем и сюда пришел — доложить мол.

— Ну, молодцы, спас вас Бог…

Всю ночь по ту сторону насыпи двигались огоньки, турки подбирали своих раненных и убитых. Кто-то из часовых не понял в чем дело и несколько выстрелов пустил по огонькам.

— Кто стреляет? Не сметь стрелять! — сейчас же остановил его командирский голос: что вы ошалели, что ли? Не понимаете, что они раненых подбирают?.. Мы ведь не турки…

Траншеи смолкли, и только глаза часовых следили за движениями турок: ни один выстрел не помешал им более убирать своих раненных…

Прошла и эта ночь.

Наступил третий боевой день на Зеленых горах — 30-го октября.

С самого раннего утра пошли новости в траншеях, и все новости хорошие: узнали солдаты, что прислано сорок Егорьевских крестов в награду за две прошедшие ночи. У солдата немного орденов: только один Егорий и есть, да за то он и ставится ими высоко. «Уж именно, что заслуженный… В огне доставал, не как-нибудь…» Ценит солдат Егория, и гордится его получением. Поэтому весть о сорока крестах живо облетела траншеи и подняла всем головы. Тут сразу два хороших чувства: и самые кресты лестны, и то дорого, что тебя не забыли, тебя ценят, знают о твоей заслуге.

— Сорок крестов не велика махина на такой отряд — может по паре на роту не достанется, — а то по крайности, что не зря на эту Зеленую гору ходили: от Государя Императора благодарность.

— Он, говорят, как Скобелева, повстречал, то тут же остановил, велел рассказывать, как у нас дело было, тот как рассказал. — Он тут же ему награду для солдат назначил, рассказывались в сотый раз с разными прибавлениями слухи о поездке Скобелева в главную квартиру.

Вслед за крестами с самого утра в траншеях явилась полковая музыка. Мы привыкли видеть музыку на парадах, ученьях, на гуляньях в лагерях. Там, по-нашему, она как-то на своем месте, кстати, привычно. И вдруг та же полковая музыка, те же, веселые трубы стоят среди лысой Зеленой горы, на могилах бившихся сегодня ночью людей, в тесной канаве, где столько скуки и горя приняли солдаты, где и теперь еще идут земляные работы.

И здесь, в траншеях — среди холода и ям, среди тоски и грубого труда — музыка оказалась именно на своем месте. Нигде она не была так нужна, нигде ее так радостно не встретили бы как в этих холодных ямах.

— Вот и у нас гулянье! Даром то в канавках, а настоящая масленица! — радовались солдаты, собираясь в тесную кучу поближе к музыке.

Гремит стройный хор музыкантов. Хорошие, веселые звуки марша далеко несутся по горе. И что-то отличное такое, ладное забирается в душу каждому солдату. Все слушают молча, внимательно. Как-то чище, стали, светлее эти грязные, запыленные, замазанные порохом и грязью рабочие лица, точно вдруг кто умыл их, точно напоил кто хорошим теплым таким питьем этих усталых, заскучавших среди канав и тяжелого боя бойцов-тружеников. В душе вдруг проснулось что-то старое, давнишнее, кроткое, молодое; вспомнились непременно хорошие, светлые дни. Человеческая душа заговорила под каждой серой, замазанной и рваной шинелью, Человеческое сердце встрепенулось в каждой груди. Война — сердитая, злая, кровопролитная война — ушла теперь куда-то далеко-далеко, за эти горы, совсем не видно ее и не слышно… Мирные люди воскресли, кроткие мысли забрались в каждого… Ах, как хорошо было бы жить без войны!..

Но это все-таки военные люди, закаленные огнем и смертью. Это все-таки солдаты, которые только ненадолго могут забыть совершенно свою серую шкуру, свои готовые винтовки… У них есть свои военные мысли, военные радости, военное веселье.

Хор музыкантов кончил веселую музыку, — остановился на время — и снова начал: протяжно, торжественно. Играли «Боже Царя храни». Солдаты прислушивались и сняли шапки. «Ца-арь православный…» вскоре стали тихонько подпевать русскому гимну солдаты и как-то бодрее поправились…

«Царствуй на страх врагам!» — гремят музыканты перед лицом турецких траншей, за которыми сидит теперешний враг русских, враг православных славян.

Кончилась музыка и все наши батареи — и пушки, и картечницы — грянули громом по туркам. Громадное “ура “ покатилось из русских военных грудей. Тысячи рук захлопали разом. Это была высокая военная русская минута. Зеленая гора теперь совсем наша; ее не отдадут эти груди, эти руки, сколько бы жертв ни пришлось принести для того, чтобы отстоять победу…

Третьей новостью были новые постояльцы в траншеях: владимирцев сменяли угличане. Точно, в самом деле, свои собственные хаты, крепко, давно насиженные места передавали люди. Порядок был образцовый: батальон сменялся батальоном, рота—ротою. Офицеры передавали друг другу все, что было нужно: фельдфебеля, унтер-офицеры, солдаты, водили один другого, объясняли, показывали. Все говорят серьезно, сдержанно, не болтают зря, — но говорят толково, подробно. Каждый из сдающих понимает что всякое его слово стоит дорого, пригодится в трудную минуту, может сберечь не одну человеческую жизнь.

— Тут вот спать можно, — как казенную, законную «сдачу» передает солдата новому постояльцу, прямо учит его: тут можно вовсе даже неопасно — потому он хоть и палит, здесь не зацепят, — сесть чудесно можно! — прибавляет он, показывая на голую землю канавы. — Только зря путаться не надо, а есть у тебя место — ты его и помни, тут и ложись. Ежели, например, тревога, то ты сразу на банкете будешь.

— Бояться его нечего, — толкуют рядом, — хоть ты на часах-ли или что. Ходи смело, тихонько… Только не выставляйся зря.

—Там, брат, тоже такие хахали есть—в лучшем виде он только того и смотрит—живо кровь пустит…. А пуще всего кусты береги: и то есть, чтобы ни под каким видом не просмотреть. Чуть что — сейчас доложи. Пурги не делай, и объясни словами, что, мол, замечаю…

— Ну, брата, стой! — говорит какой-то весельчак земляку перед уходом; квартиру я тебе сдал в лучшем виде, вроде как двухэтажная, а теперь самое дорогое отдам — прямо в руки; береги!

Он повел земляка на банкет и показал в прорезе насыпи на турецкие траншеи.

— Есть у меня там приятель, Махмутка Разноглазый. Вот он тут возле широкого куста сидит. Как ни стрелит, то либо сюда, либо вон куда уноровит. Только раз стрелит — узнаешь. Сдаю с руки на руки: два дня берег. Теперь тебе препоручаю!.. А впрочем, прощайте! Дай Бог счастливо!— побежал веселый солдат, когда увидел, что его рота собирается уходить.