Библиотека Войсковой Православной Миссии

28 августа

28-е число просидел на биваке, только в городе на почте был, получил письма и так был доволен! Сам же как-то раскис: писать и то не хватает силы воли заставить себя! Пришел приказ из корпуса: завтра в 9 часов утра отслужить обедницу. К нам на бивак только два входа. Недалеко от нашей палатки у штандарта стоит часовой, а по коновязям кругом день и ночь ходят дневальные. Посторонние, не только китайцы, но и солдаты, не пускаются. Хунхузы грабят в городе, и около стен снаружи нужно быть очень осторожным.

Смотрю я на эти мукденские стены и невольно вспоминаю уроки из истории о стенах Ниневии, Вавилона, Египта. Без всякого преувеличения скажу, что это циклопическая постройка: ширина стен такова, что по ним свободно может ехать четверка, высота же их, думаю, не меньше шести сажен – каменные, с башнями, сделаны необычайно тщательно, но их никто не ремонтирует. Я катался верхом с Ксенофонтом по городу: огромный, богатый, есть памятники, но, в общем, тип точно такой же, как и Ляоян, только женщин на улицах больше. Пошел я гулять по биваку, зашел прежде всего и осмотрел кладбище, очевидно древнее и богатое: обнесено оградой, прекрасные ворота, могилы – это целые курганы… Пред воротами кладбища снаружи лежит каменная черепаха; на спине ее стоит огромная каменная доска аршин в семь высотой с надписью; на верху доски высечены переплетающиеся между собою драконы. Все чудной работы. Черепаха и драконы свирепо разинули пасти: очевидно, не пускают злых духов на кладбище, которое должно быть местом «успокоения».

Наблюдая религиозную жизнь китайцев, ясно видно, что они верят в богов добрых и злых, признают грех, необходимость добродетели, очищения от грехов людей не только живых, но и умерших, почему и приносят умилостивительные очистительные жертвы. Китайцы горячо верят в загробную жизнь и общение между живыми и умершими. Например, садясь обедать, они ставят на гроб своего покойника тоже чашку рису, веря, что он духом с ними, громко молятся за умершего, «чтобы он услышал»!

Все пространство нашего бивака покрыто деревьями. Если бы не дожди, то отдых был бы полный.

Вышел на дорогу и долго стоял, наблюдая мимотекущую жизнь: китайцы бегут из деревень в Мукден и «все свое имущество несут с собою». Вот на коромысле тащат огромную живую свинью, которая визжит на всю вселенную,- это спасают ее от «сольдата»; несут целый огромный шкап с рухлядью, богов, стулья, окна, двери, стропила с крыш, сухой гаолян, детей за спиной!.. Здесь же с утра до ночи купезы ходят по дороге и орут немилосердно: «олеха (орехи)», «табак – махола (махорка)», «папилоса», «спичка», «леба (хлеба)». Торгаши они страшные: запрашивают впятеро, торгуются, и, чуть только солдат, по их мнению, поступил с ним неправильно, сейчас же кричит во все горло: «Капетана, капетана!» Торгуют все: старые и молодые, даже дети шести-семи лет, держа в руке две коробки спичек, кричат: «Спичка, спичка!» Стащить что-либо у нас они тоже не прочь.

Пришлось, однако, встретить между ними и хороших. В городе Ляояне я очень подружился с семьей нашего хозяина: он, жена и две дочери, одна тринадцати лет, другая – десяти, очень сердечные люди; ежедневно приходили девочки поздравлять меня с добрым утром, приносили винограду, яблок и упорно отказывались от денег. Мысленно одну я называл Сашей, другую Милицей и очень утешался, глядя на них и вспоминая моих дорогих деток [*1].

Хозяин очень любил со мной поговорить, конечно, больше догадками. Все исполняли, что я желал или советовал. Например, вся семья курит, и дети. Однажды я говорю девочкам: «Кули, кули худо есть, ну шанго»,- они сейчас же бросили папиросы и трубки и больше при мне никогда не курили. Они прямо ужасались, что я еду туда, где «бум, бум», то есть пушки. Тяжело было прощаться с этой семьей. Они все вышли провожать нас скучные. Все наши их любили. Несчастные, через неделю Ляоян горел уже от снарядов… Что с ними?!

Жалея одну семью, наполовину разоренную, я дал старику рубль. От радости он стал на колени. Конечно, со слезами на глазах я поднял его, и что же? Проходит минут двадцать, и он приносит маленького цыпленка, дает мне в подарок, денег ни за что не взял.

Наступила холодная, тихая, звездная ночь… Господи, как необычайно красиво темной ночью небо, как ярко горят звезды! Поднимешь глаза вверх, да так и не сводил бы оттуда! Кроме красоты, каким миром веет с неба, так тянет туда, без слов душа с Кем-то говорит! О, если бы не ужас войны, не разлука с близкими сердцу и родиной!.. Но и при этом небо так прекрасно, так успокаивает тоскующую, усталую душу. А внизу? Оглянулся: земля пылает – море костров, фонарей, факелов, шум: движутся обозы, орудия, несется волною в одном конце священное пение молитвы Господней, в другом – удалая русская военная песня; доносится откуда-то издали музыка, «ура»; кричат «ку-ка-ре-ку» петухи на повозках; мычат коровы, перекликаются приветливым ржанием лошади. У костров оживленные группы солдат: пьют чай, варят картошку в котелках. Силуэты ложатся: получаются оригинальные и смешные фигуры… Вспыхивают трубочки. Люблю я подойти к костру и послушать незаметно солдатские разговоры. Сколько в них юмора и правды, веры в начальство! Само начальство частенько критикует друг друга, сомневается, а солдаты глубоко убеждены, что все так и нужно, что делается: начальство, мол, знает. А Куропаткина боготворят, хотя многие его ни разу не видали!

29 августа, Усекновение главы Иоанна Крестителя

Встал рано; помолившись Богу, пошел гулять вокруг бивака, обдумывая проповедку. В 8.30 утра отправились в штаб 17-го корпуса, где на чистом дворе устроили место для богослужения. Пришел корпусной командир, генералы, офицеры, чиновники, прусский и австрийский агенты. Служба прошла хорошо, пели штабные певчие, а «Верую», «Достойно» и «Отче наш» пели все. Я говорил поучение о том, что святой Иоанн Предтеча проповедовал людям покаяние, очищение от грехов, всю свою земную жизнь самоотверженно нес это служение, забывая о себе и своих потребностях. Он честно выполнил свой долг, даже в темнице проповедовал, и сподобился мученической кончины. Просил молящихся подражать святому Предтече, то есть верить, что каждое служение назначается человеку Богом, что в скорбях и испытаниях духом падать не нужно, а, наоборот, с увеличением скорбей увеличивать энергию и бодрость.

Тихонько вернулся домой (полверсты всего!) довольный, что покойно, без помехи помолились в святой день. Хотел ехать в эскадроны служить, но из корпуса прислали сказать, что сегодня ожидают сюда икону преподобного Сергия Радонежского, пред которой нужно отслужить молебен. Но иконы мы не дождались, а в эскадроны я не попал. С величайшим духовным наслаждением читал воспоминания Поселянина о Сарове и Дивееве; все прошлогоднее воскресло в душе. Слава Богу за все!

30 августа – 1 сентября

Сегодня почти весь день провел в разъездах: в 7.30 утра я и командир полка поехали в 3-й эскадрон служить молебен – там и в 4-м эскадроне праздники.

После дождя воздух чудный; солнце ярко светит; дышать не надышишься… Лошади месят ужасную жидкую грязь, хлюпают по воде и усердно ею обдают нас, так что живого места на мне не осталось – все в грязи! В 9 часов утра приехали… Солдаты постарались, так устроили все, что заставляют забыть о военном времени. Большой двор утоптали, чисто вымели, устлали циновками; стол с иконой покрыт белой скатертью; столик с закуской для здравицы; большой стол с угощением для солдат: каждому по белому хлебу, куску мяса, яблоки, груши, водка… Все это ухитрились достать, хотя и страшно дорого, например хлебец – сорок копеек, водка – жестянка около ведра – тридцать шесть рублей. Торжественно, при общем пении отслужил молебен, сказал поучение о необходимости подобно святому князю Александру Невскому во всякое время и во всяком положении хранить веру, надежду на благодатную помощь Господа, творить молитву, блюсти чистоту сердца, так как грех – всегда грех: и в мирное время, и в военное время. Наскоро пообедали у гостеприимных хозяев и поспешили в штаб 17-го корпуса тоже служить молебен; там сегодня штабной праздник и день ангела командира корпуса. Устроились, собрались все (опять был германский военный агент) и здесь отслужили, причем прекрасно пели штабные певчие; повторил поучение на ту же тему. Вернулся из штаба, закусил редечки и с Михаилом и двумя солдатами в 12 часов дня поехал в 4-й эскадрон, который от нас верстах в восемнадцати к Ляояну по Мандаринской дороге; переехали длинный железный мост, который сильно укреплен: два форта, волчьи ямы, проволока. Саперы снимают рельсы и увозят в Мукден. Везде пехотные окопы… Мы все движемся вперед; солдат уже мало стало встречаться; тишина; деревни пусты; немного жутко… Смотрю: навстречу нам показался какой-то разъезд… ближе… как будто драгуны… Действительно, едет сам командир 4-го эскадрона Калинин с несколькими солдатами. «Мы к вам!» – кричу я.

«Вернитесь,- раздается в ответ,- сегодня наш эскадрон передвинули на новую стоянку, отложим празднование до более удобного времени!» Так и вернулись мы в 6.30 вечера домой, сделавши более тридцати верст; немного устал; еще великое спасибо корнету Романову, что подарил мне иноходца: как в люльке, мало трясет.

31 августа и 1 сентября прошли в отдыхе: занимался чтением.

2 и 3 сентября

Ходят слухи о скором бое. Решил поехать в 5-й и 6-й эскадроны отслужить обедницу и побеседовать, а то уйдут на сражение, трудно будет до них добраться. Слава Богу, успели не спеша помолиться и побеседовать. Службу наш полк до сих пор нес честно; приезжал генерал Куропаткин и два раза благодарил за отличную работу. Раненый, которого я приобщил 15 августа, умер. При мне пришли два солдата из разъезда вахмистра 6-го эскадрона Бурбы и передали следующие подробности его гибели. 21 августа вахмистр и эти два солдата отправились на разведку; въезжают в деревню и встретили не менее двадцати всадников, которые бросились на них. Вахмистр с солдатами повернули обратно, вскочили в гаолян и от погони ушли… Продолжая разведку, наткнулись прямо на японскую пехоту и артиллерию! Японцы быстро вскочили, схватили ружья и дали залп по нашим. Вахмистр оказался ранен в правую ногу, но в седле усидел. Наши снова вскочили в гаолян и поскакали… Вдруг болотная речка, бросились в нее; солдаты перескочили, вахмистр завяз. «Братцы, не бросьте!» – кричит он. Солдаты тотчас вернулись, освободили его и снова едут по гаоляну. Стрельба стихла. «Братцы! Не могу больше ехать: больно, снимите меня, перевяжите ногу»,- говорит вахмистр. Остановились, сняли его, разрезали сапог, перевязали ногу платками. В это время снова залп; две лошади умчались, осталась одна; на нее посадили раненого вахмистра, сами же побежали ловить своих лошадей. Наступила темнота; лошадей не поймали, а вахмистра в гаоляне потеряли. Что сталось с ним? Конечно, его настигли японцы и или добили, или взяли в плен. Три дня ползли через японские сторожевые цепи наши два солдата и наконец добрались до своих. Тяжело было выслушать этот рассказ, тем более что недавно наш же унтер-офицер из вольноопределяющихся Рукавишников тоже пропал без вести.

Грустно на душе. Пред глазами так и стоят кроткая жена вахмистра и бедная Варя [*2]… Да утешит их Господь!

3  сентября просидел на биваке, занимался чтением. Погода устанавливается хорошая,  начинают просыхать маньчжурские   болота-дороги,   только   по   ночам   стало холодно.

4  и 5 сентября

4   сентября.   Завтра  именинница  великая  княгиня Елисавета Феодоровна; через генерала Степанова послал ей поздравление.

До чего врут телеграммы, особенно Рейтера! Пишут, что «население Мукдена все бежало при нашем приближении». Ложь. Мукден кишмя кишит жителями, как муравейник, и жители даже в выгоде, так как удвояли и утрояли цены на все и отлично торгуют.

5  сентября встал пораньше, чтобы приготовить поучение. Сегодня день ангела нашего шефа – великой княгини; решили служить на биваке. Горе: опять пошел дождь,   и   вся   наша  надежда  на  торжество  пропала.

В 9 часов утра собрались 1-й и 2-й эскадроны, также приехали 5-й и 6-й; под дождем вместо обедницы отслужили один молебен. Вымокли порядочно; сейчас сушу в палатке ризы и иконы. Господи, когда же прекратятся эти ужасные дожди?! Дали отдохнуть три денька, и потом опять на целый день; слава Богу, что палатка хорошо поставлена, не промокает.

В 12 часов дня, за обедом, я получил от ее высочества следующую телеграмму:

«Сердечно благодарю за поздравление и благословение, рада, что здоровы; уповаю: Господь Вашими молитвами будет охранять моих дорогих черниговцев; утешительно, что скоро можете начать служить в церкви; помогай Вам Господь; вчера видела Вашу жену в кремлевском складе в полном здоровье.

Елисавета».

6 сентября

Преподобномученица Елисавета Феодоровна

Пришлось лечь во всем одеянии, завернуться получше; закрыли насколько возможно палатку, а все-таки продрогли; вода замерзла. Вот она Маньчжурия: то жгла немилосердно, то мочила, а теперь без передышки за мороз взялась. Одним утешаемся, что мы – жители севера, перетерпим, а вот как теперь танцуют наши противники – японцы, южный народ, да и воевавший до сих пор налегке: даже шинели бросили! А тут еще ночью в Мукдене что-то творилось неладное: гремели барабаны, гудела какая-то труба, шум человеческих голосов, лай и вой собак… Я вышел из палатки. Ничего не видно, только звезды необычайно горят в морозном воздухе да вспыхивают на нашем биваке костры: греются дневальные, да из-под телег несется дружный русский храп наших воинов. Удивительны русские люди! Под стенами Мукдена спят себе преспокойно, точно в деревне на родине… Смолкло в Мукдене; только изредка раздается звук гонга (род металлического таза, в который ударяют ночные сторожа). Улегся я, на голову шлем надел, пригрелся, задремал и… снится мне: в Орел прилетел, но думаю, что я – на войне и что сейчас же должен лететь назад в Маньчжурию; иду около церкви; сейчас там будут служить; народ начинает узнавать меня, думаю: что смущать людей? Ведь остаться я не могу, а разнесется: «Батюшка приехал»; повернул и понесся обратно. Все в порядке нашел. Только у церковной паперти две большие березки выросли. Проснулся… Ветер воет, палатка дрожит, ржут и стучат ногами прозябшие лошади. Я в Маньчжурии!.. Рано встали все; вода – лед: едва умылся; наскоро напился чаю и побежал к двуколке, достал теплые вещи: подрясники, фуфайки, чулки. Весь день страшный ветер; вероятно, где-нибудь выпал град.

Опишу порядок дня нашего бивачного, так сказать мирного, когда целый день дома сидим, не двигаемся. Встаю в 6.30 (по-вашему в 23.30) – другие немного позже,- одеваюсь, беру умывальные принадлежности. За умываньем почти всегда у нас происходит беседа о родине и близких наших, о сновидениях, куда во сне ездили… «Вот, батюшка, вы уже несколько раз были в Орле, а я только раз во сне там был… А что, к Новому году вернемся в Россию?»- говорит Ксенофонт. «Нет,- говорю,- и к Пасхе-то не попадем!» Умывшись, иду гулять, а Ксенофонт или кофе варит мне в котелке, или готовит кипяток. Гуляя, иногда дохожу до городской стены. Смотрю на это сооружение, вообще на всю эту старую китайскую цивилизацию и невольно задумываюсь. Да, старые, прежние китайцы сумели создать религию, искусство, все эти храмы, стены, дворцы, а теперешние нового не создали и старое не поддерживают: стены осыпаются, дворцы Мукдена покрыты плесенью, пылью, тоже рушатся; никто не думает перемонтировать: не дорожат! Искусство, наука, жизнь?.. Застой, нет движения вперед, ничего нового. Нынешний Китай замкнулся в «старое» и кое-как ему, этому «старому», подражает. Религия?.. Сколько я видел храмов! Все в пыли, нет ухода, и архитектура столь оригинальна – не насмотришься, особенно хороши работы из камня и черепицы. И что же? С удовольствием отдают их под постой. И стоит казаку или хунхузу стащить дверь или что-нибудь из храма, как жители преспокойно довершают ограбление родной святыни! Религиозность выродилась в культ предков; все церемонии к этому и направлены: например, на похоронах в процессиях не несут предметов религии, а чучела арбы, мула, коня, стула, то есть все, что принадлежало покойнику, и это сжигается. Верят китайцы в бога-небо, в загробную жизнь, но все это смутно и сбивчиво. Суеверий же масса. Может быть, мои наблюдения поверхностны, но мне так кажется. Струю живой религии нужно бы вдохнуть в эти сотни миллионов людей… А то сейчас еще держится нравственность по преданиям. То же и у японцев. И у них, говорят, религия еще больше пошатнулась, но они заполняют внутреннюю пустоту своей жизни погоней за цивилизацией, которую они стараются скорее ввести в свою жизнь, но духа жизни, истинной религии, могущей заполнить ту внутреннюю пустоту, не взяли. И вот пройдут десятилетия, изживут они всю внешнюю цивилизацию, надоест и… и тогда заговорит дух их. Где же найдет он себе тогда ответы? В кумирнях у старых богов, которых и теперь уже китайцы и японцы секут розгами за неудачи? Плохой ответ. В философии? Но духу нужна не часть истины, открываемая философией, а вся истина, могущая осветить своим светом все темные уголки души, обосновать стремление духа к добродетели, ответить на все запросы. Мне кажется, после, когда они достаточно поплатятся за принятую внешнюю цивилизацию, очень возможно, что протест духа покажет себя! Вот вам и раз: хотел описать порядок «мирного» нашего дня, да и заговорил о другом, а сосед мой уже спит: время и мне прилечь.

7 сентября

Ночь прошла благополучно. Продолжаю описание порядка повседневной «мирной» нашей жизни. После чая сейчас же пишу дневник, готовлю письма на почту. Затем люблю пройтись по обозу посмотреть солдатское житье-бытье.

Как только станем на бивак, солдаты сейчас же начинают устраивать себе помещение: одни ставят повозки по несколько в ряд, покрывают сверху брезентами, а с боков заставляют гаоляном; другие роют в земле большую широкую яму, сверху из ветвей устраивают подобие крыши, все это плотно застилается гаоляном и травой, и получается довольно теплое помещение; а некоторые спят прямо на земле, подостлавши попоны. Затем, вся команда давно уже по духовному, вероятно, сродству разделилась на кружки, человек по пять-шесть. Каждый кружок имеет свой костер и промышляет себе завтрак и полдник, так как солдатские желудки не довольствуются одним казенным котлом. На этом поприще, конечно, лучше всех отличается Ксенофонт: он и толченый картофель, и гаоляновую кашу, и суп с салом умудряется приготовлять. В его кружок входят он, Михаил Галкин, Мозолевский и Рыженко – это неразлучные друзья. В последнее время этот кружок стал брать свой паек натурой, то есть сырое мясо, картофель, крупу, сало, и Ксенофонт в большом старом ведре варит на свою компанию чудный обед и ужин, даже ухитряется в кружечке поджаривать лук. На этом же костре кипятится большой чайник воды, из которого Ксенофонт в тазу стирает мне белье; таз возим, привязав его под телегой.

Интересно обойти посмотреть, послушать солдатские беседы; в общем, солдаты безропотны и веселы, несмотря на невзгоды и наступивший холод.

Возвращаюсь в палатку, У командира узнаешь что-нибудь новенькое о полке и вообще о военных действиях: к нему присылают донесения командиры эскадронов с передовых линий. Два часа дня… На сколоченном из старых досок и деревяшек столе, под полотняным навесом, уже накрыт обед; берем каждый свою походную скамеечку и кушаем с аппетитом «бивачного» жителя что Бог послал, смотря по месту: стоим в городе – хорошо, то есть горячее с мясом и жаркое из мяса, иногда курицу или яичницу; а если в деревне или поле, то и одно мясо, а были времена, что ели консервы или доедали орловскую колбасу. За обедом оживленные разговоры: родина, родные, политика, война – все перетолкуется основательно. После обеда расходимся по палаткам: кто спать ложится, кто в город едет, а я что-либо читаю, а главное, с великим трепетным нетерпением ожидаю почту, за которой пошел уже писарь и придет в 4 часа. Несут… Бегу, сам разбираю, кладу в карман и ухожу куда-либо под дерево, читаю… Какое наслаждение! Как будто повидаешься, поговоришь с родными писавшими!.. Ну, а если ничего нет, то не знаешь, как и дожить до завтра. Это, конечно, тогда, когда почта корпусная от нас близко, а то получаем в несколько дней один раз.

Прочту письма, иду в палатку; кипяток готов уже; пьем вечерний чай, после которого часов в шесть я снова иду по своей дорожке (на каждом биваке выбираю). И так отрадно бывает смотреть на небо: ведь оно одно у вас и у нас (хотя, когда у нас ночь, у вас светло), да там и нет ни сражений, ни биваков, а мир и божественный покой. Молитвы читаю до ужина, так как после бывает очень темно и ходить невозможно, а в палатке неудобно. В 7 часов вечера подается сигнал, и наша команда выстраивается в две шеренги; прихожу я, провозглашаю «Благословен Бог наш», и начинается общая вечерняя молитва, поем все «Царю Небесный», «Отче наш», «Спаси, Господи» и «Достойно»; после этого люди ужинают; перед началом они поют: «Очи всех на Тя, Господи, уповают».

Часов в восемь ужинаем и мы, по большей части по куску жаренного в сале мяса; масла здесь не достать; китайцы понятия не имеют о молоке и масле.

За время с 17 июля мы были на биваках: Янтай, Латотай, Ляоян, Цзюцзаюаньцзы, снова Ляоян, Цовчинцзы, снова Латотай, снова Янтай, Сахепу, Вандяпу, Мукден, не считая передвижений. Когда упоминаются города Ляоян и Мукден, то это не значит, что мы живем с удобствами: кроме Ляояна, «скорпионного» и гнилого, все равно располагаемся биваком где-нибудь на огороде, а теперь под стеною.

Это «мирная» жизнь наша, будничная; в праздник прибавляются богослужения, хотя и в будни иногда служу в эскадронах, пользуясь военным затишьем. Во время же сражений, когда мы были на позиции, и во время передвижений шло, конечно, все обратно. Десять дней мы не видели хлеба, а только сухари, пили и умывались почти грязью и пр.

Сегодня весь день в теплом: холодно. Назначена была всенощная в 5 часов. Мы приготовились уже идти, вдруг из штаба корпуса отмена, не знаю почему…

8 сентября

Ночью был холод. Утром дождь мелкий осенний. Не видно солнышка, а настал праздник великий, Рождество Пресвятой Богородицы… У нас праздник начался невесело – дождь… Отправляясь на службу, увидел я кортеж: китайский «капетана» отправился куда-то творить суд и расправу. Впереди городовой в шляпе с красным махром; за ним колымажка, запряженная одним мулом, в ней сидит на корточках сам «капетана» в остроконечной шляпе с красным хвостом и стеклянным шариком наверху; лицо его закрыто шелковыми занавесками. Сзади тоже верховой, и мулом правит кучер. Колымажка окружена большою толпою китайцев, которые бегут вприпрыжку, с великим благоговением заглядывая под занавеску, чтобы хоть мельком удостоиться узреть «капетана»…

Утро, 8.30. Дождь как будто стихает. Собрались на молитву, устроились на нашем биваке; дождь совсем перестал; но только я возгласил: «Благословенно царство», как опять заморосил и шел всю обедницу. После «Отче наш» сказал поучение. В 10.30 погода разгулялась: подул ветер, разогнал тучи, показалось солнышко и своим светом и теплом как бы приветствовало нас: «С праздником! Я вас не забыло!»

После обедницы пошел я тихонько в 1-й эскадрон служить молебен; там эскадронный праздник. Пришел и диву дался: артисты же наши солдаты. Из простого огорода с китайскою редькою устроили цветущий сад. Выровняли большой четырехугольник, утрамбовали, обсадили срубленными деревьями, да так искусно, что все принимали их за настоящие. Собрали массу цветов, украсили ими деревья, офицерский и солдатские столы с белым хлебом, колбасой, яблоками, грушами, яйцами, водкой и вином, сделали две зеленых арки и на одну из них поставили игрушечного барана, а на другую повесили китайскую корзину с цветами. Стол для иконы весь в цветах. Нужно было видеть восторг солдат-устроителей: как дети утешались они, глядя на свой «сад», на барана, на изумление гостей при виде их «художества». Собрались два генерала, весь почти штаб 17-го корпуса, офицеры нашего полка, и торжество открылось. Я отслужил молебен, сказал многолетие и окропил святой водою столы. Одним словом, будто в Орле. Потом здравицы, «ура» и обильная трапеза.

Затем служил молебны и в других эскадронах. Потом сел на Китайца и отправился домой. Дорожку уже успело обдуть. Китаец застоялся: как ветер, несет, мелко семенит ножками, качает, как в люльке. Михайло скачет сзади галопом. Ветер обвевает лицо. Зорко смотрит моя дивная лошадка вперед; как змея, скользит она по изгибам дорожки, не спотыкается: недаром служила хунхузам! Я в поле, вокруг чумиза, гаолян, деревья…

Как я любил всегда побыть один в поле – там, далеко!.. А здесь?.. И невольно голова опустилась. Рой воспоминаний ворвался, и нет сил противостать. Пронеслись времена: детское, учебное, варшавское, тверское, орловское, Отрада, 6 мая, 3 июня; всплыло тяжелое 11 июня: прощанье в доме, вокзал, отъезд… И не заметил, как скатилась слеза; быстро смахнул: совестно. Что же это? Малодушие? О, нет. Не знаю, что такое, только не малодушие; слава Богу, русский и христианский дух крепко держится еще в душе моей!..

А лошадка, что ветер, несет; уже несколько раз фыркнула, нагибая голову до земли, как бы давая знать: «Что, мол, хозяин, задумался? Ведь давно бегу!» – «Ну, прости, прости, голубушка, пойди шажком». И треплю лошадке шею, глажу, а она повертывает ко мне голову, подставляет, чтобы я поласкал ее. Еду дальше, огляделся: китайцы убирают хлеб с полей Маньчжурии… Что со мной сегодня сделалось? Опять думы. Вспоминается пережитое, «маньчжурское», особенно ляоянские сражения: вереницы носилок с ранеными, покрыты шинелями, мертвенно бледные… Арбы вот две очень памятны. Сидит солдат, склонив голову на руку, словно думу думает. Смотрю ближе: вместо лица – кровавая масса; правит этой арбой раненный в ногу. Другая: на дне лежит тело; думаю, убитый – нет, пошевелил рукой, согнал муху; ранен тяжело, рубашка клочьями в бою свалилась, штаны пошли на первую товарищескую перевязку… И сколько таких несчастных!.. Кругом все здесь напоминает о смерти…

Идут мимо пехотные полки на позицию с музыкой, весело, бодро шагают. А завтра? А завтра, может быть, не будет на свете вот этих, что сейчас на мой вопрос: «Какой полк идет?», так дружно и громко ответили: «Первый боевой а армии, Зарайский».

Слышу голос Михаила: «Батюшка, мы, кажется, сбились, проехали поворот». Въезжаю на пригорок, что у двух дорог. Вижу: сидят два русских витязя, два Ильи Муромца. И вскричал я громким голосом: «Ох и гой вы, добры молодцы, кто, откуда вы, куда путь держите?» Отвечают Ильи Муромцы: «Мы витязи славного войска Сибирского, 11-го полка стрелкового, истрепались у нас сапоженьки, изранились босы ноженьки, износились рубашоночки, и идем мы промыслить одежонку, обужонку за рубль-копеечку в славный град Мукден». – «А скажите, добры молодцы, где стоит здесь славная русская конница?» Указали Ильи Муромцы перстом вправо. Попрощалися, повернули мы коней и скоро приехали на ханшинный, то есть китайский, водочный завод, где стоят наши эскадроны со вчерашнего дня. Так на заводе этом и устроили место для богослужения. Что делать? Обстановка требует того… Отслужил обедницу и сказал поучение.

Попили чаю, побеседовали; осмотрел завод и сжатый рис зеленый. У нас он дорого продается, а здесь солдаты им кормят лошадей. Приехал домой уже вечером, немного устал.

9-11 сентября

Ночь была теплее, и день хороший, солнечный, сравнительно теплый. С раннего утра, что муравьи, завозились наши солдатики.

Застучали топоры, заработали лопата и метла – надо бивак разукрасить во что бы то ни стало: сегодня наш штабной праздник, день святого Феодосия. Мы счастливы: солнышко светит, ни тучки, праздник выйдет на славу… И вышел! Притащили из 1-го эскадрона их вчерашний «сад» полностью, корзину, цветы, барана и даже арки переправили, не разбирая. Все, что было в 1-м эскадроне, водворилось у нас, и притом не менее художественно. Офицерский же стол и солдатское угощение у нас было красивое и здоровое: например, вместо колбасы и ведра водки лежали чай, сахар; булки были большие белые, а водки дали каждому по маленькой рюмочке да по стакану пива (девяносто копеек бутылка – плохое пиво, а получше один рубль двадцать пять копеек); затем яйца, яблоки, груши. В 12 часов пришел наш генерал, офицеры нашего полка, гости, и я отслужил молебен святому Феодосию. Проповедь говорил на тему, что святой Феодосий принадлежал к военной семье, и, однако, это не помешало его спасению; посему просил воинов отбросить ложный взгляд, будто на военной службе можно себе позволить много лишнего, греховного, чего никогда бы в гражданской жизни не сделал: Бог-де простит. Разве военная служба привольная, греховная? Нет и нет.

Разве военная служба мешает искренно веровать в Бога, горячо молиться, соблюдать уставы святой Церкви, хранить чистоту помыслов, воздержание в слове, целомудрие, честность, трудолюбие, послушание, уважение к старшим?.. Конечно, нет. Она даже наиболее к этому-то и обязывает да еще прибавляет венец мученичества: «Спасайтесь же!» Указал затем, что многие нестроевые считают себя как бы наполовину воинами: «Мы-де не сражаемся», и грустят от этого. Не надо смущаться этим, а помнить, что, как тело одно, а члены разны и все члены друг другу необходимы, так и полк – одно тело, в котором все несут одну службу Богу, царю и отечеству и друг другу необходимы. Нужно только честно и верно служить по присяге, а Бог и царь не забудут, и святой Феодосии своими молитвами благословит и поможет… После молебна у нас был обед с пирогом и шампанским… достали-таки! Пришли песенники, и пошло русское веселье рекою. А я велел подать Китайца и поехал на соседний бивак к родственнику Поле, где живет и батюшка 52-го Нежинского драгунского полка. Там пил чай, оживленно беседовали. Вернулся в 6 часов вечера домой и весь остальной вечер писал.

10 и 11 сентября погода снова наступила теплая, только ночью холодно. Получено донесение полковника Ванновского, что рядовой Верейкин, возвращаясь с нашего бивака в 4-й эскадрон с лазаретной линейкой, был ранен хунхузами пулей в живот навылет; отправили в госпиталь; вероятно, умрет. Еще новая жертва в нашем полку.

[*1]Александра и Милица Хостник, ученицы Орловской женской гимназии,- воспитанницы о. Митрофана.