Еще была новость на Зеленой горе: рядом с траншеями поспевала новая батарея, и скоро должны была прибыть сюда русские пушки. Солдаты радовались! Они всегда довольны, когда их защищает артиллерия. Они отлично знают силу пушек, силу картечного выстрела: они твердо уверены и в храбрости, и в уменьи наших артиллеристов.

— Ну, сегодня нарвется видно турка ночью; покажут ему наши пушки звону!— посматривают солдаты на конченную батарею.

— Да, теперь свои есть, собственные наши,— подтверждают другие: это уже окончательно свои Зеленогорские!..

Ночью, действительно, показали собственные пушки туркам, ровно в два часа дали залп из 4-х орудий по неприятельским траншеям.

Начался новый траншейный день—31 октября.

Ночь прошла спокойно. Турки что-то затеяли против нашего левого фланга, и утром солдаты разглядели низенькую насыпь, из-за которой вскидывалась земля: видимо шла работа. Скоро открылась из-за траншей пальба и стала разгораться. Пули сыпались не зря, а ложились по траншеям и в особенности затрудняли сообщение траншей с водою и кухнями.

Но это дело обычное уже, и без него было бы как-то неловко, скучай пожалуй. Во всем остальном сегодняшний день совсем мирный. Справа бродят какие-то турки— человека три. Долго путались, наконец один решительно двинулся к нашей траншее. Солдаты смотрят. Видят, что один идет прямо, ружье под мышкою, прикладом вперед. Подошел и смотрит на часового.

— Чего ты!— спрашивает его часовой.

Турок что-то бормочет.

— Пес его разберет, чего лопочет.

— Тащи его сюда! Вишь аману просит. Он мирный. Мирный…

Втащили турку в траншею. Он первым делом отдал ружье и сел смиренно на землю. Его обступили солдаты и повели разговоры.

— Что, брат, видно, плохо у вас — к нам передался?

Турка не понимает: или улыбается молча, или лопочет — не разобрать,

— Худо? То-то же: на войне всего повидаешь… Это что у тебя? спросили его, когда он полез за пазуху.

Турка достал кукурузы и предложил солдатам.

— Вона чего! Гостинцу какого принес! — засмеялись солдаты. — Видно и в самом деле, у вас там плохо… Есть хочешь? Поди, с кукурузы подвело брюхо-то… Голоден, мол, что ли? Переспрашивали солдаты, думая, что турок лучше поймет, если иначе сказать.

— На вот нашего, — подавали они ему сухарей,— это русский, урус сухарь…

— Чего болтаешь— не поймешь. А ты не болтай, а ешь знай!

Турок приложил пальцы ко лбу и к сердцу — поблагодарил значит — и стал грызть сухари.

Кто-то из вновь подошедших солдат стал было разглядывать турку, зубоскалить над ним.

— Не тронь его, пущай ест. Оставь — не балуй: вишь, — он виниться пришел, он мирный, на что озорничать.

Зубоскал смирился, и солдаты мирно болтали с беглецом до тех пор, пока его не увели на допрос к начальству.

— Тоже, брат, и им туго, сказал кто-то вслед турке: солдатское-то положение видно всем одно… Война не гладит…

Стрельба у турок стала, было, разгораться сильней. Потом смолкла. Слышно, как в турецких, траншеях точно с кем здороваются войска. Оказалось, что к ним приехал сам Осман-паша. Снова загорелась стрельба, но не зря, как прежде, не врозь, не перекатами, а густо — залпами.

— А турка у нас перенимает, — прислушались солдаты, — и ура по-нашему учится кричать, и залпами стрелять занимается…

Стали наши солдаты отвечать туркам редкими выстрелами. Вдруг на турецком валу выскочил турок с саблею и стал отмахивать ею, как на стрелковом учении!

В него пустили несколько пуль — мимо. Спрятался, а потом опять выскочил, опять отмахивает нашим стрелкам.

— Раз, два, три, четыре!— считают солдаты. В поле — мимо… Ну, храбрый! Да погоди, допрыгаешься.

— А ну-ка я в двенадцатый нумер попытаю! — сказал кто-то, и приложился, когда нахальный выскочил снова.

Смельчак не успел еще подсмеяться над русскими выстрелами: он вдруг схватился за голову руками и закинулся навзничь к себе в траншею.

— На что убил? Теперь без него скучнее будет! Сострил кто-то из охотников.

Турки весь день что-то роются на флангах, а не разберешь— что такое. Доложи Скобелеву: не батарею ли, мол, хотят поставить против нас турки?

— А что ж? Пусть себе ставят; все равно возьмем — наши будут, — коротко, по-военному ответил генерал.

Он почти все время живет в траншеях, там и ночует! Сперва спал в вырытой для него ямке на соломе, а теперь ему выстроили уже траншейный дом. Яма с убитым полом, крыша из плетня, закиданная соломой и землей — вот генеральская квартира. В этом логовище поставили кровать, стол и откуда-то добыли железную печку — греться. Но таких домов было только два; другой для генерала Гренквиста — коменданта Зеленогорских траншей. Но генералы жили попросту в траншеях, как солдаты.

К вечеру брестовацкие батареи открыли огонь по туркам, наши артиллеристы до того пристрелялись, что ни один снаряд даром не выпустят; что ни выстрел — гранату рвет в самых турецких траншеях. “Словно руками кладут,— хвалят стрельбу солдаты, — куда пожелает — тут и была, как выросла”…

Сегодня ночь будет такая, какой давно уже не было на Зеленых горах: лунная, без тумана. Должно, что из траншей народ не выйдет, да пожалуй и турка побоится лезть…

Стало смеркаться и к траншеям потянулись солдатские пары с обедом. Поужинали. Спать ложиться еще рано. Кругом тихо. В темных траншеях строятся солдаты. “На молитву, шапки долой!” слышна команда. Целый полк стал смирно с обнаженными головами.

“Отче на-аш…” — завел негромко один голос. “Иже еси на небесе” — пристали другие голоса. “Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя”, пел уже весь полк разом. Стройно, сдержанно, тепло, верующе пели русские люди. Слова святой молитвы ясно, не спеша, неслись над Зеленой горой, в вечернем тихом воздухе. Казалось, в каждый стих Христовых слов вдумывались христианские души.

“И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим”, звучит и тихо замирает единая молитва четырех тысяч воинов, стоящих рядом с турками, накануне, быть может, новой схватки.

Замолк хор здесь, но издалека по ночной тишине доносится такое же священное пение из других русских лагерей. Над кроткими людьми взошла луна и легла светлыми мягкими волосами на весь лагерь.

Ночь под новый месяц прошла тоже почти смирно. Наши работы были отложены; секрет, становясь на место, был замечен турками и попал под страшный перекрестный огонь, так что должен был возвратиться; принес с собою одного смертельно раненого солдата, турки пытали счастье, но недолго: на левом фланге думали напасть врасплох, но в двух местах наскочили на такие выдержанные два залпа шагов в 20, что сразу бросились назад.

Еще новый день 1-го ноября. Новости зеленогорского житья такие: одна уже знакомая, будничная — приказано рыть для войск землянки; другая радостная — назначена раздача отряду Георгиевских крестов.

Но была еще одна новость—очень невеселая: пошел дождь. Скучно в осенний дождь дома сидеть, нехорошо стоять в лагерях; плохо попасть под него в дороге. Но того сквернее жить под дождем на горе, в траншеях: ни укрыться ни подо что, ни лечь некуда, мокро, скользко, холодно. Все сердиты, недовольны. Дрова не горят— чадят только, с трудом и для трубки огня добудешь. В канавах слякоть, лужи; куда ни сядешь, ни прислонишься — в грязь да в месиво.

Ночь спустилась раньше. Еще холоднее, еще темнее. Траншеи задвигались. Нынче решено: первое — сзади траншей поставить укрепление; второе — впереди траншей, подальше, в турецкую сторону, очистить место от кустов, чтобы неприятелю не за что было прятаться.

К часам десяти в траншеях левого фланга выстроились солдаты, назначенные в цепь, которая должна была выйти вперед и прикрыть наши работы. Молча стоит мокрый народ, ждет приказания выходить.

Приказали. Немые люди подошли в рассыпную к валу, молча поднялись и молча исчезли за ним. Длинною полосою двинулась цепь между кустами, низко пригнувшись к земле. Сперва был слышен шорох, но вскоре он замер. В то же время, сзади траншей, шагах в двустах, едва слышится движение других людей: это заставляют рабочих рыть новый редут. Лежит неслышно цепь перед турками; роют осторожно лопатами землю сзади. Вскоре через вал траншеи, перебрались новые рабочие, чтобы расчистить место перед траншеями: вырезать кусты; выровнять землю и, под конец, срубить деревья.

Чутко слушают в траншеях готовые к бою люди, что делается кругом. За валом начался тихий, осторожный шорох рабочих. Но это первые шаги, первые ветви, первые лопаты земли. Мало-помалу шорох и шум все начинают расти, работа разгорается. В траншеях отлично слышно, как ломают сучья, как шуршат посохшие листья, как стучат инструменты, скрипят кусты под ножами… “Услышат их турки, непременно услышат. Пойдут сыпать!..” А сегодня особенно желательно, чтобы они не стреляли: столько рабочих на открытом месте— перед траншеями, и сзади, у редута… И траншея сама все более затихает, таится, чтобы не увеличить шума. А работа, кажется, все закипает шибче… Вся траншея в тревоге, все солдаты около вала следят с беспокойством за работами. Всем так и кажется, что вот-вот сейчас начнется… Пойдет стрельба… “И чего шумят так, лешие! Право, лешие!” — изредка вырывается с болью за судьбу товарищей слово.

Услыхали… Пошла пальба против нашего левого фланга… Чаще, чаще, целый залп… Другой… “Ах, скверно!” вздыхает тяжело кто-то… Опять стала затихать, опять усиливается…

На валу вдруг выросло несколько солдатских фигур.

— Вы что? встречает их Скобелев.

— С работы ваше благородие,— не узнали они генерала.

— Кончили?

— Никак нет… Не все кончили… Турка дуже шибко стреляет… Невозможно… Видимо-невидимо его там.

Говорят запыхавшись, коротко и, отошедши подальше, садятся, молча в траншею.

— А! Стреляют! Страшно стаю? — злится генерал и идет за растерявшимися новичками. Товарищи работают, а вам страшно, вы их бросили!.. Встать!

Солдатики молчат и строятся…

— Сейчас же на работы!.. Марш! Живо!.. А не хотите на работу — ученье под турками устрою.

И обидно снова идти под пули, и страшно начальнического гнева, и стыдно в тоже время за себя, что за дело справедливо разнесли. “И зачем было назад уходить! Лучше бы остаться там: ведь они в самом деле теперь работают!” вертится мысль в головах провинившихся солдатиков, и они безмолвно перелезают за вал снова за работу…

Как нельзя более счастливо кончилась эта ночь для нас: вся потеря была в единственном раненом солд a те между рабочими у редута.

Скоро работы по расчистке были кончены. Ударил первый раз первый топор по дереву… Все вздрогнули от этого громкого удара… Другой удар, третий зазвенели по грушам. Тут уж тихо нечего, только поскорей бы; и сразу зачастили топоры в разных местах. Турки тотчас же стали стрелять на звук… Со всего плеча взмахнули русские привычные, ловкие руки, и топоры глубоко впились в стволы деревьев, взлетели снова, и пошли сверкать… Чем чаще стрельба, тем горячее страстнее работа. Щепки брызгами летят кругом каждого топора; с каждым ударом слышится короткое, сильное наше рабочее «х!.. x !..» Вот где поистине пригодился русский могучий взмах в работе…

Еще немного и целый строй запотевших рабочих показался над траншеями.

— Ну что?

— Все прикончили.

— Раненых нет?

— Никак нет: Бог миловал, ни единого человека не зацепил, а жарил—не надо лучше…Только что мы догадались — ползком назад шли— так они все поверх летали.

Все ожили, все довольны удачею, говорят, смеются…

— Вон ведь как отлично кончилось: даже ни одного не зацепило,— все рады, потому сделали свое дело честно. И только это мы ушли тогда, спугались? — вертится в головах солдатиков, попавшихся давече Скобелеву.

Усталый народ прямо укладывается спать в грязь и лужи траншей. Сверху бьет неустанный дождь…

Пережили ночь, начался день 2-го ноября — последний день моего рассказа.

Еще до света стужа и сырость проняла всех: встали рано, все сердитые. С самого утра пошло неладно. Взглянули налево — новая турецкая траншея шагах во ста не больше от нашего левого фланга. Турки не даром копались, не даром были смирны прошлую ночь.

Неприятель сидит во ста шагах! Что такое сто шагов? Да ведь это 30 сажень; на солдатской винтовке нет уже такого прицела; это верный охотничий выстрел дробью из хорошего ружья: сядь у турок на валу птица — и отсюда ее можно снять легко; сто шагов—это 20 секунд, меньше полминуты бегу: это переговаривайся сколько угодно из траншеи в траншею!… Вот до чего сошлись…

И траншея не пустая, а занята турками. Вон вдоль насыпи ходит спокойно турецкий часовой в башлыке, точно на показ выставлен!

— Ах, бестия! — говорит офицер. — Иванов! Ну-ка часового!

Иванов целится— часовой падает. На турецком валу показываются люди и, словно по команде к нам залп в ответ… Один из солдат приседает молча, качая тяжело головою: из виска бьет кровь; грудь делает последнее дыхание.

— Ну, только высунись хоть один! — ругаются солдаты…

Но близость новой траншеи не тем пахла: из нее турки могли обстреливать нас вдоль и каждый день укладывать целую полсотню народа. Это заставило Скобелева решиться на новую ночную атаку на турок. Было приказано подкрасться к новой траншее, ударить на ура, выбить турок, забрать у них ружья, а если окажется возможным, то и засыпать траншею.

Спать легли пораньше, чтобы силами запастись на ночь. Но что-то не спится, везде идут разговоры шепотом, всем неловко. Сегодня пойдут суздальцы; у них много еще не обстрелянного народа… Да, ведь и обстрелянному тоже не вовсе все равно: только он не порет зря горячки, да знает, что нужно сделать, а и ему жутко, и перед ним — Господь только знает — какая дорога сегодня ночью откроется…

Наступила ночь— и тут не повезло: и тумана нет и, месяц, как назло вылез. Отложили атаку до полуночи. Близится время, все тише делается траншея, а в душе все тревожнее, все мутнее. В соединительной траншее приготовился доктор Студитский для перевязки раненых. Санитары дожидаются с носилками. Еще хуже мысли, глядя па них… “Приготовили уж! Ишь сидят, ждут”, приходит в голову несправедливость против доктора и санитаров — точно они и виноваты в чем-то.

Части, назначенные в дело, давно уже сидят в порядке на своих местах. Совсем их не слышно, хоть бы слово кто сказал… Стоит только подойти, сказать — и они пойдут на смерть.

— Ну, ребята, пора… смотрите же молодцами! — решает шепотом Скобелев.

Снялись шапки, перекрестились спешно руки бойцов.

Двадцать пять передовых перелезают на ту сторону. Другие— в других местах перелезли и потонули. Из траншеи несколько рук перекрестила их сзади и едва слышным шепотом произносят им в след слова молитвы: “Сохрани их Госп… Подай им Созд…” А ушедшие как тени бесшумно двигаются линией к турецкой траншее… Вон они… Идут… Идут… Вот уже их не видно стало… Должно быть совсем близко… Что они так долго? Остановились что ли?.. и не видно и не слышно…

Вдруг все вздрогнули. В глазу блеснули огни выстрелов. Боевое, несущее кровь и смерть «ура» рванулось в темноте и покатилось. Несколько барабанов забили, зарокотали, заколотили там же вместе с «ура» в двадцати шагах от турецкой насыпи. Блеснули новые выстрелы на гребне, и пошли вспыхивать и трещать залпы, перекаты, крики, стоны. Война ожила и завыла своими страшными тысячными голосами.

Рассказывать ли еще раз, как было дело? Обе роты после залпа по ним турецких часовых в сорока шагах, бросились на ура, живо выбили турок, нескольких перекололи, забрали ружья, ушли за турецкий вал обратно и засели ждать наступления.

Но одна из рот, вследствие больших потерь и потому, что ротный командир был ранен, стала осаживать назад, и турок выждала и встретила залпом только одна другая рота. Удержать их ей, однако, не удалось: турок было слишком много и солдаты отступили, захватив несколько из своих раненых и убитых… Турки снова завладели своею траншеей. Их победные клики слышны так близко теперь вместе со страшным огнем, направленным в наши траншеи.

Было очевидно, что турки сегодня так не оставят дела, перейдут в наступление. Действительно, только вскочили наши солдаты в траншею, как сразу и на правом, и на левом флангах турки показали свою атаку: они были так близко и их стрельба была так сильна, что при свете выстрелов можно было видеть даже их лица. Гул и стрельба атаки смешались и повисли над Зеленою горою… Но вот далеко сзади наступающих турок пыхнули большие огни; вслед за ними в нашу траншею понеслись, широко рассекая воздух, с ревом и гулом, турецкие гранаты. Это стреляли из Кришина. До 80 штук гранат перелетело через головы солдат и разорвалось далеко позади траншеи. Но одна угодила ближе и вернее: неотразимо скверно застонала она в ушах, так что многие невольно пошатнулись. Ужасная сила зловеще свистнула последний раз и ударила как раз в кучку людей. Что-то вспыхнуло страшно в середине этой кучки, лопнуло и взвилось: живое мясо и кости порвались, треснули; кровь и мозг брызнули во все стороны от страшных черепков, с визгом и дрожаньем разлетавшихся куда попало…

На месте взрыва лежало шесть изуродованных, разметанных человеческих тел. Целая лужа крови натекла под ними…

Но ничто не смутило солдат; целые шеренги живых людей стояли вдоль вала траншеи, молча, неподвижно, держа ружья в руках и сохраняя замечательный порядок и выдержку. Казалось, эти люди готовы были также выдержанно, недвижно простоять до тех пор, пока турецкие груди не упрутся в их штыки, и дать залп только тогда уже, в самый упор. Слышали они: ”ребята, не стрелять без команды”— и ждут, уверенные, что команда явится как раз вовремя, когда это будет нужно более всего.

Турки наступали чрезвычайно настойчиво. На русские траншеи шли теперь лучшие турецкие войска. С ними есть кто-то из большого начальства: может быть, сам Осман ведет их вперед…

Раздалась русская команда за командою по траншеям, и залп за залпом оглушительно рвутся в турок. Роты одна за другою бьют врага, бьют верными, рассчитанными выстрелами. На правом фланге турецкие таборы подпустили шагов на двадцать. Целый батальон вспыхнул в один момент. Сотни турок легли под этим губительным огнем из целой тысячи ружей. Таборы зашатались, застонали и бросились назад. Отбили первую атаку, и через несколько минут турки, уже строятся снова. Заиграли сигналы турецкие рожки, новые колонны двинулись на русских. Опять выстрелы, опять крики, опять раненые и убитые… Устаешь рассказывать теперь, повторяя одни и те же слова. А русским солдатам на Зеленой горе в эту памятную ночь пришлось не раз сказывать, а пережить, перестрадать всякий час, каждую минуту, каждый выстрел… И они пережили эти часы, они выстояли на месте, как истые войны: они выдержали и отбили другую огромную и на этот раз стремительную атаку турок; они вынесли третью — отбили и ее.

Это была последняя атака, последняя попытка турок отнять у нас Зеленую гору, очистить себе путь на случай отступления из Плевны.

Сто тридцать человек из русских рядов нужно было принести в жертву войне в эту ночь ранеными и убитыми, чтобы завершить окончательную победу на Зеленых горах. Сам Скобелев был легко контужен. Студитский работал всю ночь в траншеях, перевязывая раненых, но ему осталось и на утро.

Сырой, холодный день стоял над Зеленою горою. Победители поежились с утра, но принялись за обыденные занятия и заботы траншейной жизни.

Два солдата без ружей вышли из траншей и двинулись на поле. Их окрикнул кто-то “куда?”— Охота груш поискать, земляных!— ответили они и скоро стали рыться в земле в виду турок. Из неприятельских траншей стала постреливать. Солдаты взглянули в ту сторону и снова стали копаться, Один чего-то нашел, снял шапку и положил туда.

— Нашел?— крикнул кто-то из траншей.

— Есть!— ответили ему.

— Сходить, видно, и мне, поднялся спрашивающий, может еще соседка не попадется ли: вот бы сварить тогда — не надо лучше…

Там и сям шляются солдаты — то кучками, то по одиночке, и все заняты поисками; точно среди своих русских мирных лесов по грибы ходят, а не под турецкими выстрелами на Зеленой горе.

Сегодняшним днем кончились горячие первые минуты занятия гребня. Начиналась уже коренная траншейная жизнь осады, с выжиданием и вечным караулом, с ее большими лишениями и мелкими военными происшествиями, и с ее бесконечною скукою. Со всем этим должен был примириться траншейный человек, все переждать, ко всему приспособиться. Среди всего этого он обязан сохранить себе силу и бодрость.— Такова судьба солдата…

И так, Зеленые горы, занятые нами еще 28-го октября, стали совсем наши: шесть дней битвы из-за них, битвы упорной, тяжелой— завоевали их у турок. Теперь, кроме сильных траншей, кроме батареи, у нас был здесь уже редут, брать который едва ли бы даже решились турки после того, как им не удалось столько раз взять наши траншеи. Для Османа-паши Зеленые горы, которые оставались в его руках, как одна из главных его позиций под Плевною, — эти Зеленые горы были потеряны. Опереться на них он уже не мог. Ему осталось после того только попытать последнее средство — пробиться где-нибудь в другом месте.

Вы знаете, что 28-го ноября он попытался это сделать и, после знаменитой битвы с нашими гренадерами на реке Вид, Осман-паша со своей 44-тысячною боевою закаленною армиею сдался нам в плен.

Почти пять месяцев бились наши войска под Плевною. Из этих битв, рассказанные мною сражения на Зеленых горах были последние перед сдачею Османа.

1891